Последний разговор наш с Генрихом Гюне состоялся пять лет назад. Мы сидели тогда на веранде его дома в Германии, пили сливовую настойку и неторопливо беседовали. А я ловил себя на мысли, что этот пожилой немец – ветеран минувшей войны – напоминает мне отца. Отец прошел всю Великую Отечественную. И с Генрихом, бывшим солдатом вермахта, они реально могли встретиться в бою. Вот только, слушая в тот вечер немецкого ветерана, я ловил себя на ещё одной мысли: мне бы очень не хотелось, чтобы такая встреча произошла когда-нибудь в будущем. В чью бы пользу она ни закончилась…
Вы отсюда?» – показывает она на мост. Я пожимаю плечами – откуда ж ещё? Рике качает головой.
Здесь! Здесь! – Генрих чуть ли не с радостью стучит пальцем по стеклу.
Я прошу водителя остановить автобус.
– Стадион! – нет, Генрих точно чему-то рад! – Вон за тем парком! Смотри, Рике, вот здесь я шёл тем маршем!
Рике – собственно, Ульрика, его жена, приехавшая вместе с ним из небольшого Бад Орба в Москву, – смотрит на серые стены трибун с любопытством. Но и не больше. Зрелище растерзанного две недели назад и ещё закопчённого «Белого дома» её интересовало куда больше.
«Прямо из танков?» – всё допрашивала она меня.
«Вы ж видели в телевизоре», – дипломатично ухожу я от ответа. «Прямо «Russen, – с неподражаемым гессенским акцентом, глотая «н» на конце глаголов, констатирует Генрих. – Das könne se…»
И я не знаю, в осуждение он это говорит или в похвалу. Или просто подводит итог.
Генрих работает таксистом в Бад Орбе. Хотя, в общем, может быть на пенсии – ему уж под семьдесят. Достаточно обеспечен. Большой дом, достойная обстановка, денег, как сам говорит, достаточно. Во всяком случае, хватает на то, чтобы занять весь двор клетками с десятками, а то и сотнями птиц. Генрих имеет не самое распространенное хобби – собирает певчих птах со всего мира.
Недешёвое хобби.
Но самое замечательное – то, как он ответил на вопрос: «Зачем такое сложное и дорогое занятие?»
«Может быть, это странно, – сказал он. – Но птичьим пением я всегда хотел заглушить рёв войны в ушах».
И добавил, словно оправдываясь за резанувший слух пафос: «Я ведь был истребителем танков…».
Он сам пришёл в гражданскую инициативу дружбы, когда мы с Андрюхой Демченко решили в конце перестроечных восьмидесятых проложить свою, неправительственную дорогу примирения и контакта между русскими и немцами. По тому времени это была сенсация – подобных негосударственных «дружб» тогда ещё никто не заводил.
А немцы из почти случайно выбранного нами городка – того самого Бад Орба – с непостижимым энтузиазмом откликнулись на эту инициативу. Очень многие. От левых газетчиков и даже идейных троцкистов – до брокеров Франкфуртской биржи и домохозяек.
И – это было самой большой неожиданностью – с большим участием и симпатией отнеслись к нашей идее бывшие солдаты вермахта. Те, которые прошли и ад войны на Восточном фронте, а частью – и чистилище советского плена.
Одним из таких и был Генрих. Типичная и в то же время не типовая судьба одного из тех, кого мы так долго – и справедливо! – называли немецко-фашистскими агрессорами.
Не типово было уже то, что он дожил до конца войны: 22 июня будущий таксист был в первых рядах вторгшихся германских войск. Среди немецких солдат, встретивших тот летний рассвет на поле боя, до майской ночи с восьмого на девятое четыре года спустя дошло не сильно больше, чем наших. Это, конечно, не 98,97% к среднемесячной численности Красной Армии, где, иными словами, погибли практически все, кто проснулся 22 июня под грохот канонады. Но, с учетом массовых потерь вермахта в 1945 году, тоже немало.
Не типово и то, что Генрих умудрился попасть в штрафную роту. У себя, у немцев. «Не думай, не за плохое обращение с вашим гражданским населением!» – поспешил он уточнить. Дисциплина подкачала, говорит. Правда, не уточняет, в чём подкачала. Лишь ещё раз настаивает: «Нет, это не 500-й батальон. Ради Бога! Вот те, говорят, мясники были. А мы, – криво улыбается, – пушечное мясо. так называемые полевые штрафные части. У нас их называли Himmelfahrtskommando – ”команда для путешествия на небо“. Нас использовали на самых опасных работах. Мне попало – танки ликвидировать. Кое-кому – минные поля расчищать. А кому-то вообще страшное – с партизанами воевать».
Я многое стал понимать именно в России, рассказывает этот очень похожий на моего отца старик. Россия безбрежна. Добро и зло, ложь и правда, подвиг и предательство – в ней безбрежны. Другие. Просторы и снег.
И кровь. Было много крови на этой войне.
А ведь поначалу мы на войну шли с воодушевлением. Ну, не на конкретно эту, потому что России побаивались все. А вообще. Когда там с Польшей началось, с Францией…
Я тебе честно говорю: не разделял идей национал-социалистов. Избранная раса, скажите! Но вырос же в этой атмосфере. Мальчишки, мы тогда чего понимали! Мы и не видели, считай, ничего, кроме всех этих флагов, парадов, военных! Но, не разделяя их бредней, я всё же поддерживал то, что они делали для Германии. Это было как возрождение германского духа. Как если б Фридрих Барбаросса проснулся! В ответ на поражение и на унижение – ты поверь, я помню, как отец мой всё поминал Первую мировую и Версальский мир, – немцы поднялись, как птица Феникс из пепла. Из ничего, из жуткой бедности, нищеты, кризиса – вдруг мощь, уверенность, экстаз какой-то национальный!
Да и вообще, тогда многое казалось естественным из того, что ныне кажется неправильным. Например, казалось вполне нормальным достигать целей государства путём войны. Гордились, как всей Европе наподдавали. Я помню, тогда мы считали только справедливым, что Польшу заняли – вроде как довоенное положение восстановили. Что Францию оккупировали — за Версаль отомстили… Тем более – сделали это мы, немцы, у которых отняли и земли, и гордость после Первой мировой войны.
Нет, я не оправдываю агрессию, я просто пытаюсь объяснить.
А с вами война была тяжёлой. И сами солдаты русские были хороши. Тогда-то, понятно не до оценки противника было, но мужество всегда ведь видишь, даже и врага. Очень цепко солдаты дрались… Такой войны с ними никто не ожидал.
Знаешь, никто не был о русских высокого мнения – бедный в массе своей народ, бедный, с этими их длинными тягостными песнями, с нелепыми обычаями, без чувства дисциплины… Опасались не русских. Опасались их армии, опасались той мощи, о которой много писали перед войной. Сейчас уж и не скажу, зачем об этом говорили. Запугивали, наверное. Помню, нам, солдатам, доводили: дескать, мы напали на русских, чтобы разгромить их мощь, пока они не напали на нас.
И поначалу казалось, что и армии зря опасались, и мощь разгромили. На первых порах мы, солдаты вермахта, любовались зрелищем, когда потрясённые, подавленные морем огня красноармейцы буквально с облегчением сдавались в плен, мало что соображая и затравленно озираясь.
Нам, как солдатам, нечего было стыдиться. Нам приказали – мы пошли. Приказали взять всю Европу – мы взяли. Дойти до Кавказа – мы дошли. Виноват ли немецкий солдат, что дошёл до Сталинграда? Приказали – дошёл. Хороший солдат. А вот к чему он оказался в тех местах, зачем этот приказ – с этим к политикам. Но…
Но внутри себя всё больше и больше начинали сомневаться. Чем дальше заходили в эти просторы. И чем большее сопротивление встречали. Я сам не понимал, в чём дело. С одной стороны, немцы действительно воевали лучше. Потери у вас были жуткие, видно же. С другой стороны, встречаться с вашими солдатами в бою – нет уж, увольте! Ну, дисциплина есть дисциплина, от приказа никуда не денешься. Надо в бой – значит, надо. Но страшно было всегда. Не верь тем, кто говорит, будто весело ему было в бою с русскими. Страшно было, ужасно было. А рукопашная! Жутко видеть, как твоего друга штыком прокалывают. И ощущение сна, когда словно призраки на тебя налетают, ты отмахиваешься, но результата не видишь, только снова и снова на тебя наваливаются враги… Прикладом отмахнёшься, он упадёт, – а тут сбоку кто-то наваливается…
И вот я тогда начал понимать: русских не одолеть. Да, они поначалу неумело воевали. Один батальон наступает, другой стоит, на него смотрит. А потом оба отходят. Но при этом себя никогда не жалели. Чем дольше шла война, тем чаще было, что русские продолжали драться, цепляться, кусаться, пока не умирали. Кажется, это король Фридрих сказал, что русских мало убить – их надо ещё и повалить…
Не потому ли вы и выиграли войну, что, несмотря на поражения, продолжали драться? Сопротивлялась уже не армия, а мальчишки, срочно мобилизованные и брошенные в огонь.
И там тогда я понял: они отдают много, но и забирают сполна. И жизни они кладут не потому, что их не жалеют, а потому, что приняли это как цену. Но коли уж таков заклад поставлен – то и драться они будут до конца.
А это уже не война, понимаешь? Это отверзшиеся ворота в преисподнюю. Знаешь, ад – это не черти со сковородками. Ад – это когда дерутся не за жизнь, а на смерть. Залог такой, понимаешь?
Генрих обмолвился прежде: на его счету – пять уничтоженных советских танков. Без сожаления, без похвальбы. Было, что ж теперь… Что ещё оставалось штрафнику из «команды для путешествия на небо».
Но это был 1943 год, и именно тогда, по его словам, он вдруг поймал себя на мысли, что ему немного жалко Россию. Она платила невероятно громадную цену за то, чтобы теперь победить. И победить не кого-нибудь, а вот их – немецких солдат. Германию. И за такую цену, которую заявили за свою победу русские, они обязательно должны были спросить. Со всех.
Но…
– Конечно, мы были врагами, – рассказывает старый таксист и истребитель танков. – Но всё же возникала подчас какая-то странная симпатия друг к другу. Уже позже, в сорок третьем году, попал я ненадолго в один полк, а там боевые действия долго не велись. Все врылись в землю друг напротив друга и стояли, пока на юге судьба войны решалась. Так скоро уже все перезнакомились, друг в друга не стреляли, сигаретами обменивались…
Судьба солдата – стрелять в людей, которые тебе ничего плохого не сделали. В этом смысле нечего нам делать было в России.
Я бы не хотел стрелять в русских. Я бы вообще не хотел стрелять.
И знаешь, с тех пор я русских люблю. За человечность. Я никогда не забуду, как мы лежали раненные в каком-то доме, а русские женщины нам приносили хлеб. Нам, врагам! А ведь я слышал, им наказание грозило за это, если бы узнали… Вот этого – до смерти не забуду, как они нам жизнь спасли своим хлебом.
И вот это тоже было, точило. Постоянно думалось о том, как всё-таки, почему нас заставили убивать друг друга?
А потом он угодил в плен. Тогда и «прогулялся» по Москве.
Сегодня – второй раз. Пятьдесят лет спустя…
– А перед маршем собирали нас тоже где-то здесь, поблизости, – говорит Генрих. – На ипподроме.
– В плен меня взяли незадолго до этого марша по Москве. В Белоруссии.
Сдаваться-то мы не хотели, думали, русские пленных сначала пытают, чтобы всё рассказали, а потом расстреливают. Все в это верили, потому что видели, как русские дрались – с таким безразличием к жизни… Это безразличие к жизни порой пугало нас. А уж к нам, врагам, и вовсе всего можно было ожидать…
Но всё получилось само собой: нас обошли на соседнем участке, мы начали отступать и на лесной дороге буквально упёрлись в большую колонну русских. Они первые нас увидели. Бегут, кричат: «Хенде хох!»
В общем, смысла не было сопротивляться. Молили бога только о том, чтобы русские сами не начали стрелять. Но те были настроены миролюбиво. Отобрали только оружие, часы и отправили в тыл. Офицера нашего только у себя задержали, повели к начальникам. Не знаю, что с ним потом стало.
Ну, потом целый день шли на восток. По пути к нам присоединяли других пленных. В общем, видно было, что большая катастрофа на фронте. Потому, наверное, и русские мирно к нам относились – они наступали без боя, а это всегда солдата радует. А после тяжёлого сражения могли и пристрелить. За убитых товарищей мстили. Бывало такое…
В ходе операции «Багратион» была разгромлена группа армий «Центр». Многие историки сходятся во мнении, что она вообще перестала существовать, и потому, собственно, война на Восточном фронте была проиграна немцами к августу 1944 года.
За два месяца германские войска потеряли свыше 400 тысяч солдат и офицеров, в том числе свыше 250 тысяч – безвозвратно. Из 97 немецких дивизий и 13 бригад – 17 дивизий и 3 бригады были полностью уничтожены, а 50 дивизий потеряли от 60 до 70% личного состава. Иными словами, в ходе операции «Багратион» было потеряно две трети личного состава группы армий «Центр». Это и был разгром.
Из 47 немецких генералов, командовавших здесь войсками и гарнизонами, 10 было убито, а 21 попал в плен. Среди них – два командира корпусов, начальник инженерной службы, комендант района обороны и семнадцать командиров дивизий.
– Зато ближе к тылу, – продолжает Генрих, наливая ещё рюмку словно бы в нашей деревне взятой вишнёвой настойки, – стало больше злых русских. Подбегали, били… Отбирали, что ещё оставалось. Ну, тыловики все такие…
Долго шли. Потом дошли до какой-то станции, остановились. Подошёл паровоз, погрузили нас в товарные вагоны, повезли. Три дня везли. Кормили раз в день. На станции встанем, дверь вагона приоткроют, крикнут: «Эй, фашицки, хунгер? Давай двоих за едой!» Ну, двое с ним уходили, потом приносили котелок, хлеб. Делили уж сами. Мало, конечно, кормили… Но я потом видел, в плену уже, что русские гражданские тоже голодали. Так что и на том спасибо было, что давали.
Привезли, как оказалось, в Москву. Мы, конечно, не знали, что нас для такого знаменитого спектакля назначили.
На ипподроме мы дня два или три сидели, уж не помню. Пожарные воду привезли. Но хватало только, чтобы попить. А умыться, помыться – уже нет. А многие товарищи страдали от поноса. Очень «благоухали».
Форма грязная – все были в том же, в чём в плен попали. Ну, если чего-то русские не отобрали по дороге – сапоги там, ещё что. У кого-то куски автомобильной шины вместо обуви были.
Все гадали, для чего нас тут собрали. Самое разное предполагали. Большинство думало, что в Москве работать будем – дома строить или развалины разбирать.
Кстати, когда шли, я ещё удивлялся – неужели Москву не бомбили? Практически не было видно разрушений.
Потом всё изменилось. Вдруг, вечером, дали усиленный паёк – хлеб, кашу, даже сало. Велели привести себя хоть в какой-то порядок. Но фактически сделать было нельзя ничего – ни иголок, ни ниток ни у кого не было. Да и не хотелось по команде большевиков прихорашиваться. Единственное, что все поняли – что предстоит что-то важное для русских. Поговаривали даже, что сам Сталин к нам пожалует, посмотреть на нас…
Утром было ясное и солнечное. Русские забегали: «Давай! Давай! Стройся!» – кричат. Встали в шеренги. Издалека музыка звучит, какой-то русский марш. Кто-то из пленных пошутил: «О! Это московский марш! Как раз для нас!» Посмеялись, а так ведь оно и вышло! Прошли мы московским маршем…
– Поделили нас на офицеров и солдат. Вывели за ворота. Тут я и обратил внимание на стадион – я сам до войны в футбол неплохо играл. Хотя русские тогда в мировом спорте не участвовали, но слухи про них ходили самые разные. Будто чуть ли не обезьяна у какой-то команды в воротах стояла… Так что интересно было, хоть и мало что видно за деревьями.
Охраняли нас сильно – наверное, русские боялись, что мы что-нибудь сотворим. Красноармейцы с примкнутыми штыками, довольно много их нас сопровождало. А перед воротами ещё кавалеристы с саблями наголо. Ну, некоторые весельчаки шутили, что это почти как почётный эскорт. А кое-кто казаков вспоминал…
Позади них – ещё солдаты. На мотоциклах с колясками. В колясках были пулемётчики. Да только всё это ни к чему было – не слыхал я даже разговоров, чтобы что-то организовать. Побег там, или что… Все и так достаточно подавлены были, голодны, хоть с утра снова хорошо накормили. Да и что ты сделаешь в глубине вражеской страны? Это ж потом мы только увидели, что русские люди к нам, пленным, часто без всякой враждебности относились…
Гражданские русские стояли вдоль дороги, в основном, женщины и дети. Мальчишки бежали за нами, что-то кричали, смеялись. А взрослые в основном молча стояли, смотрели. Одна женщина, правда, потом, позже выбежала, плеваться начала, что-то кинула. Но её успокоили.
Потом наших генералов подвели. Я в передней «коробке» шёл, так что видел. Даже не думал, что их так много пленили. Мы ж ничего не знали про подлинные размеры разгрома…
Что малоизвестно – колонн, шествующих по Садовому кольцу, было две. Причем шли они в противоположных направлениях.
Колонна военнопленных с Московского ипподрома двигалась по маршруту: Ленинградское шоссе, улица Горького, площадь Маяковского – и налево до Курского вокзала. По этому маршруту прошло 42 000 военнопленных, в том числе колонна военнопленных офицеров численностью 1 227 человек. Из них 19 генералов.
Вторая часть военнопленных прошла от площади Маяковского направо – через Большую Садовую, Новинский бульвар, Зубовскую площадь и так далее до станции Канатчиково Окружной железной дороги. По этому маршруту прошло 15 600 военнопленных.
Так гласит официальный рапорт того дня – 17 июля 1944 года.
Движение началось ровно в 11 часов утра. А к 19 часам все 25 эшелонов военнопленных были погружены в вагоны и отправлены к местам назначения.
– Ну, генералы-то чистыми были, понятное дело. С орденами даже, со знаками различия. На нашем загаженном и завшивленном фоне – очень хорошо смотрелись…
Выглядели мы действительно неважно. Небритые, немытые, кто-то в подштанниках, кто-то босиком, кто-то без мундира. У меня, слава богу, остались мои разбитые фетровые сапоги – они никого из красноармейцев не заинтересовали. А те товарищи, которые шли босиком или в одних портянках, страдали довольно сильно.
Ну… плохо это, конечно, было. Унизительно. Как зверей провели, зоопарк.
Хотя за годы после войны я вполне начал понимать русских – мы ведь вам столько принесли горя и несчастий, что даже странно, как к нам ещё по-человечески относились.
Но самое унизительное, что туалетов не было предусмотрено. И ни остановиться, ни в сторону отойти, естественно, нельзя. Вот многие товарищи и справляли нужду прямо на ходу. А люди по сторонам смотрели на такое и кричали: «Германски никс культура!» Смеялись, пальцами указывали.
Хотя многие и сочувствовали. Я сам видел женщин, которые смотрели на нас со слезами на глазах. Но были и такие, кто пытался подбежать, ударить. Таких русские солдаты отгоняли.
Ну, так и прошли до вокзала. А там нас погрузили в вагоны и повезли по лагерям. Я на Урал попал, мы там немецкое оборудование, вывезенное по репарациям, устанавливали. Но это уже другая история, долгая. Я домой только в 1949 году вернулся…
– Нет, в Россию я уж больше, видимо, не приеду, – после долгого раздумья говорит Генрих. – Возраст уже не тот. Просто хотелось ещё раз повидать места, где прошла моя молодость. Почти десять лет так или иначе я провел в России – с июня 41-го по декабрь 49-го…
А молодость, она ведь всё равно оптимистична! Бои, смерть, лагеря – всё казалось лишь внешним. Спектаклем, на котором ты – зритель. Твоё тело в чем-то участвует, роет окоп, оборудует позиции, отстреливается, само нападает, попадает в плен, куда-то идёт, мерзнет, голодает, работает… – а ты сам словно зритель всего этого. Причем почётный, в самом первом ряду…
Поэтому я как-то не терял оптимизма, не впадал в отчаяние тогда, в плену.
Да и Россия, люди ваши мне понравились. Есть в вас, русских, что-то, что… Не ухватишься, не поймёшь, не определишь… Как вы сами. С европейской внешностью – у вас совсем не европейское мышление.
У вас души неприглаженные. Вы и бываете то беспричинно злыми, но и беспримерно добрыми. У европейца очень многое в центре собрано, потому он устойчивый, последовательный. А у русских середки нет: либо – либо. Может быть, это нас, немцев, к вам и притягивает…
Что-то от древнего человечества. Из другой цивилизации.
Может, вы действительно немножко дикари… которые летают в космос.
Одно жаль: не так я с вами встретился тогда, в юности моей. И словно огромный чёрный паук лежал на ней, на всей моей молодости. Война.
И очень хочется мне теперь что-то сделать, чтобы он исчез…
Александр Пересвет