БЕСЕДА С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО
Поводом для визита классика мировой поэзии в янтарный край сталоучастие в авторском концерте Раймонда Паулса. Маэстро написал цикл песен на стихи Евгения Евтушенко. А поэт прочитал в Юрмале свое знаменитое стихотворение «Нет лет!», в котором убежденно доказывает, что люди просто придумывают себе старость, которой на самом деле не существует.
18 июля Евгению Александровичу исполнилось 78 (по паспорту, на самом деле 79). Его жизнь – целая эпоха, описанная в стихах. И какая! В ней были встречи с президентами Никсоном, Рейганом и Кеннеди, с Фиделем Кастро, художниками Пикассо, Шагалом и Дали, а великий режиссер Феллини вытащил его, утопающего, из воды. С писателями же ХХ века Евтушенко знаком, наверное, со всеми.
Евтушенко всегда оставался самим собой. Он защищал опальных литераторов, за что был исключен из Союза писателей, боролся за освобождение Нобелевского лауреата Иосифа Бродского, осудил вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию в 1968-м году, поддержал стремление Прибалтики к независимости.
Расскажите, кто стал ускорителем вашего совместного творческого дебюта?
Паулс встретил меня и сказал: «Женя, мне надоело писать песни на тексты. У тебя есть стихи?». Я прислал ему несколько. И он невероятно быстро написал сразу песен десять, потом еще несколько.
Вам понравилось, как их исполняли на концерте?
Российская певица Валерия потрясающе спела. И латвийский исполнитель Интарс Бусулис – замечательный. Легкий акцент ему не мешал, а даже придавал особое очарование. У меня тоже есть акцент, когда я читаю стихи и говорю на английском, испанском и итальянском. Женщину могу соблазнить, но за шпиона не сойду (улыбается).
Это нужно быть Набоковым, чтобы одинаково знать два языка. Но и у него есть недостаток. Я недавно понял какой – он слишком изощряется, когда пишет, будто все время доказывает, что хорошо знает язык. У Достоевского – громоздкое словообразование, в его мозгу ворочалась такая глыба мыслей и чувств, что по-другому нельзя это было написать. А вот Катаев, Олеша могли писать изящно – они легкого веса борцы.
А как вам «новые русские девушки» — Крис и Энджи (Эвелина Бледанс и Анна Ардова), которые вставляли свое веское слово в конферанс?
Это борьба с пошлостью изнутри самой пошлости.
Вы и про Аллу Пугачеву написали в своем стихотворении «Алла»: «Гениальности с пошлостью Ниагара, Пастернаковская свеча, на которой много нагара»… Не обиделась она?
Нет. Хотя недалекий человек вполне мог бы обидеться. Знаете, как родилось это стихотворение? Я привел своих американских студентов на могилу Пастернака, а там, одна, вся в черном, сидела Алла и шевелила губами, будто молилась. Я подошел, она обрадовалась…
Пугачевой не было на вашем концерте в «Дзинтари». Максим Галкин пошутил, что оставил ее дома на хозяйстве. Но зато она пришла на ваш день рождения, 18 июля, в Политехническом музее в Москве, где вы — уже 17 лет — в этот день читаете стихи…
Да, у меня с музеем договор на 25 лет, что важно – с правом пролонгации. Увидев в зале Пугачеву, я прочитал свою «Аллу». Она вышла на сцену, вручила мне букет, поздравила. По силе дарования я считаю ее равной Эдит Пиаф. Я могу сравнивать – я был на последнем концерте Пиаф.
КОГДА СТОЯТ ТРАМВАИ…
С чего началось ваше сотрудничество с Раймондом Паулсом?
Это было давно. Он написал песню на мои стихи «Дай бог». Это стихотворение родилось в конце 80-х. Я был в Киеве, там в Верховной Раде дрались, друг другу чубы рвали, топтали, оскорбляли.
Я понял: вавилонская башня рушится, Советский Союз спасти нельзя. Ни Горбачев, ни Ельцин – никто бы не спас.
Раймонд Паулс услышал боль, которую я вложил в эти слова. Песня впервые прозвучала, когда я был народным депутатом СССР от Украины.
Почему от Украины?
В Москве меня «зарезали». О, это было интересно, как меня «резали»! Я опаздывал и припарковался в неположенном месте. А у меня был «мерседес», купленный на гонорары, и он был очень приметен тогда. Куняев писал: «Полночные бесы уже седлали свои “мерседесы”», и это могло быть только про меня. Ни у кого больше такой машины не было.
На встрече с кандидатами мне не давали говорить, а в конце на трибуну выскочил милиционер и сказал: «Товарищ Евтушенко вместо того, чтобы пропагандировать нашу автомобильную промышленность, ездит на “мерседесе”. Представляете, как он будет себя вести, если его изберут? Ведь демократия – это отсутствие привилегий».
Не удивительно, что «мерседес» вызвал такую реакцию…
Я же не думал, что буду баллотироваться. Я никогда не был членом ни одной партии, потому что понимал, что если я буду против чего-то, а большинство будет за, то мне придется подчиняться. А я не хотел. Это проблема партий во всех странах.
В тот раз кандидаты во многих округах не набрали нужного количества голосов, и был объявлен второй тур. Я получил 14 предложений баллотироваться. Из родной Сибири, конечно, тоже, но это очень далеко, а я люблю жить в Москве.
И тогда я вспомнил, что со мной произошло в 1962-м году в Харькове. Меня тогда сильно долбали – после «Бабьего яра». Хотя в моих стихах не было ничего антипатриотического. С моей точки зрения… Я никогда не был антисоветчиком.
Меня пригласили выступить в «почтовых ящиках» (производственные предприятия и исследовательские институты, работавшие на оборонную промышленность – прим. ред.): «У нас пропускной режим, никто посторонний не войдет».
Засекреченные заведения делали добрые дела. В то время ни у кого не было ксероксов, а у них были, стояли за свинцовыми дверями. И там копировали весь самиздат. Парадокс… .
Я на целую неделю задержался в Харькове, выступая то в одном институте, то в другом. Люди слушали потрясающе. А потом меня пригласили на открытие магазина поэзии, первого в то время в стране. Приехав на площадь Пушкина, мы увидели то, что увидеть не ожидали. Тысяч десять человек, не меньше. (Объявлений в газетах не было, но сарафанное радио – лучшая реклама.). А поскольку площадь пересекала трамвайная линия, то трамваи стояли.
Меня ждали, микрофон был подготовлен. Я начал читать стихи, и тут подошел милиционер, очень застенчивый, и сказал: «Евгений Александрович, мне очень интересно, я вообще в первый раз стихи слушаю. Но заявки не было и вообще это нельзя. Я должен у вас конфисковать микрофон». Я продолжал читать без микрофона и скоро охрип. И тут вижу, из окна второго этажа на веревке ко мне плывет китайский термос в авоське, такой, знаете, с цветочками и голубыми бабочками: «Женечка, это тебе молочко теплое с медом, для горлышка».
Я полтора часа читал стихи, и полтора часа стояли трамваи. Пассажиры не протестовали, у них были сидячие места. А потом пришел усиленный наряд милиции, и мягко так толпу оттеснили. Разгона не было, нет…
Я все это вспомнил и выбрал Харьков. Там у меня было семь местных оппонентов, все очень достойные люди. Предвыборная борьба тогда еще не стала грязной дракой. Мы не ссорились, вместе выступали, вместе выпивали каждый вечер, а когда меня избрали (я получил 78 процентов голосов), они все пришли меня поздравить.
Я никогда не врал, не втирал очков. Я сразу же сказал людям, что я не политик, но что буду делать всё, что в моих силах. У меня у единственного в программе был очень важный пункт – требование закрытия выездных комиссий как оскорбляющих достоинство советского человека. Даже демократы меня не понимали, считали, что это не главное. Но я все время поднимал этот вопрос. Комиссии закрыли, хоть и не скоро. А я и сейчас дорогой гость в Харькове…
ВОЛЬНАЯ СИБИРСКАЯ КРОВЬ
Вольная сибирская кровь… Мой прадед, польский шляхтич, который женился на крепостной украинке, выкупив ее, был лидером крестьянского восстания. Барин засекал крепостных, использовал право первой ночи, и они пустили ему красного петуха. Потом бунтовщиков всей деревней отправили пешком в кандалах в Сибирь на поселение. А это 7000 км. Прадеда сначала отправили без кандалов – все-таки благородных кровей. Но он отказался от привилегий.
Прадед и построил дом на станции Зима, где я родился и где сейчас открыт мой первый музей. А второй – я сам открыл в Москве в прошлом году. Отрезал половину от своего участка в Переделкино, открыл галерею вместе с коллекцией картин величайших художников – Пикассо, Шемякина, которые они мне дарили.
Вы так подробно изучили свою родословную…
Во мне кровь 16 разных народов – в том числе польская, немецкая, латышская. А также полтора литра грузинской крови, которую мне перелили во время болезни.
В детстве я носил фамилию отца – Гангнус. Это было в войну, в сибирской деревне. Мальчишки дразнили меня немчурой. И моя бабушка, взяв скалку, ходила в школу разбираться. Но потом она решила, что жить в России с немецкой фамилией не лучший выбор и дала мне девичью фамилию матери – Евтушенко.
Недавно я узнал потрясающий факт. В России было 1,5 млн немцев, многие воевали в Красной армии, причем доблестно воевали. И всех их в 1942-м году выцарапали из армии и отправили в Сибирь. Такая же история была у американцев, которые во время войны зверски обошлись с людьми японской национальности.
Гангнус – очень редкая фамилия. Когда я написал поэму «Бабий яр», меня сильно ругали, говорили, что я сам еврей. Тогда я всерьез заинтересовался своим происхождением.
Во многом помог случай. В Дюссельдорфе ко мне подошел человек, тоже из рода Гангнусов, и развернул свиток с родословной, и я нашел в ней «свою» ветвь. Когда собирался клан Гангнусов, меня тоже пригласили, и одна женщина сказала: «Боже, как вы похожи на моего покойного Зигфрида!» Я взял фотографию, чтобы посмотреть, на кого я похож. И увидел полковника вермахта! Вдова сказала: «Бедный Зигфрид, как он любил искусство!». Может быть и так. Почему бы полковнику вермахта не любить искусство? Жизнь сложнее нашего представления о ней.
Вы согласны с Пушкиным, что гений и злодейство несовместны?
Несовместны. Может, только на коротком этапе. Гнусные люди всегда знают, что они гнусные. Даже если совести уже нет, но в душе остается такой черный уголок, и он болит, как болит ампутированная рука. Силы уходят на преодоление этой боли, и больше ни на что их не остается.
Я вспоминаю свою встречу с Михаилом Шолоховым. Я пришел к нему и сказал: «Приходите, послушайте наши стихи. Вам понравится, хоть нас ругают». А он мне говорит: «Ты зачем “Бабий яр” написал? Ты же оружие своим врагам дал! У меня знаешь сколько глав лежит вот здесь (и постучал по столу), но я же не печатаю. Зачем врагов радовать?».
Но мне показалось, когда он стучал, звук отдавал пустотой. А потом он написал письмо, что наших стихов не читал, но их не одобряет. Я растерялся: «Как же так? Он был таким искренним со мной?». Те, кто хорошо знал Шолохова, не удивились: «У него много искренностей. С тобой он одну включил, с ними – другую».
МИССИЯ В АМЕРИКЕ
Как вам в Америке живется? Что это за город Талса, который вы выбрали?
Талса – это 500 000 населения, ковбои, нефть, а еще четыре университета и симфонический оркестр. Это штат Оклахома, настоящая американская глубинка, где живут очень хорошие люди.
Почему великий русский поэт не живет в России?
В Москве мне тяжеловато бывает работать, потому что тянут меня повсюду. А там спокойно. Я выговорил себе такое расписание: работаю один день в неделю часов по 10-12. Мне нужно свободное время для творчества и поездок в Европу.
В университете я преподаю русскую литературу. А моя жена, Мария Владимировна Евтушенко, учит русскому языку американских школьников. Она была признана лучшим преподавателем русского языка в штате, хотя по первому образованию она – доктор. Две-три тысячи человек изучают русский в нашем городе.
Как американцы воспринимают русскую литературу?
Всё зависит от того, как преподавать. У нас есть люди, которые ничтоже сумняшеся считают, что в Америке нет культуры. Чушь! Если бы в Америке был один только Хэмингуэй, уже достаточно. А ведь и кроме него было много хороших писателей – Артур Миллер, Джон Стейнбек, с которым мы дружили.
Один Марк Твен – чего стоит! У меня, кстати, есть трость Марка Твена. Подарила семья эмигрантов в благодарность за «Бабий яр», это была их семейная реликвия. Сейчас ее можно увидеть в моем музее в Переделкино. Американский заработок позволяет мне издавать антологию русской поэзии. Наш университет первую книгу поддержал и деньгами. Некоторые этого не понимают, но я вообще ничего не делаю только из-за денег. Это моя миссия. Американцы, которые знают русскую классику, никогда не позволят себе относиться к нашей стране свысока.
Раньше поэты в России собирали стадионы, а сейчас поэзия вышла из моды?
Я был в 96 странах и везде меня встречали отлично. В прошлом году выступал перед 42-тысячной аудиторией, так что это всё сказки, что люди не интересуются стихами. У нас просто нет поэтов. Вернее, нет поэтов национального масштаба. 30 поэтов в России я все-таки насчитал.
Назовите хоть нескольких!
Нет, это мне запретила жена. И правильно сделала… Потому что тот, кто не попадет в десятку, обидится.
В России любят говорить о национальной идее. В чем она, по-вашему?
Поэт – это и есть национальная идея. Русская классика – национальная идея.
Достоевский сказал, что светлые идеалы будущего не стоят слезы невинно замученного ребенка. Разве это не идея? У Колумбии есть самый великий из ныне живущих писателей – Маркес, и этого стране хватает.
Увы, идеалы, возведенные в официальный статус, быстро превращаются в свою противоположность. Вот пример – христианство и инквизиция. Или революции, которые пожирают своих детей и одну несправедливость меняют на другую.
К сожалению, мы много потеряли, утратив общее культурное пространство. Это было бесхозяйственно и глупо. Ведь латышских, киргизских, эстонских писателей в переводе на русский читали во всем огромном Союзе. В американских магазинах я не видел книг на латышском языке, а вот на русском – очень много.
Когда были гастроли Раймонда Паулса в США, собралось 8000 человек, и из них, может, 1500 были латыши. Остальные – русские.
Я был в Ирландии на свадьбе сына, и там латышки с высшим образованием, которые работают на ресепшене в гостинице, меня узнавали и покупали мои книги на английском.
Почему бы не устроить вечер латышских поэтов в Москве? Почему Союз писателей стран Балтии не приглашают меня выступать? Если вы с Евтушенко не хотите говорить, то с кем вы готовы разговаривать? Мы вас поддерживали, а вы от нас отвернулись. За что? Увы, многое уже утрачено, и этого не вернуть, даже если сейчас начнется возвращение.
А у вас есть недостатки?
А как же! Я даже предлагал в «Литературной газете» в Москве завести рубрику «Писатели о своих недостатках». Мой главный недостаток такой же, как и мое главное достоинство, – неуемное любопытство.
Ксения Загоровская
ЯНТАРНЫЙ МОСТ. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ