КОНСТАНТИН ГАЙВОРОНСКИЙ
ИСТОРИК И ПУБЛИЦИСТ
История о том, как в Финляндии появились два государственных языка, весьма поучительна, в том числе для современной Латвии. Но не только для нее.
Лифляндия и Финляндия принадлежали когда-то Швеции и были отвоеваны у нее Россией – в 1721 и 1809 годах соответственно. Местные элиты (немцы и шведы) легко влились в российский истеблишмент и ревностно служили государю. Из финских шведов вышли 300 генералов, в том числе Маннергейм, из остзейцев – больше тысячи, в том числе Барклай. В делах же внутреннего управления обе провинции получили изрядную автономию и даже со столицей переписывались на своих шведском и немецком языках. А далее начинаются концептуальные расхождения.
СТРОИМ НАЦИЮ ИЗ
«ПОДРУЧНОГО МАТЕРИАЛА»
Шведская элита в Финляндии стала ударными темпами создавать финскую нацию из «подручного материала», то есть из финноязычного крестьянства. Автором словаря, который свел воедино многочисленные финские наречия, был швед Густав Реннвалль. Фольклористом, издавшим в 1835-м финский национальный эпос «Калевала», был швед Элиас Лённрот. Райнисом финской литературы стал швед Юл Рунеберг. Шведы издавали первые газеты на финском и первый языковедческий журнал «Суоми». Главный «фенноман» Йохан Снелльман выдвинул лозунг «Один народ – один язык» и под языком подразумевал финский. Сам он при этом до конца жизни так и не научился писать свои статьи по-фински. Это не помешало именно ему в 1863 году добиться от Александра II указа, по которому финский язык после переходного периода становился равноправным со шведским административным языком Финляндии.
Постепенно стали подтягиваться и сами финны. В 1871 году Алексис Киви опубликовал роман «Семеро братьев», программное произведение финской литературы. Правда, тогда финским читателям сочный язык, бурлеск и самоирония романа оказались не по зубам – они в полной мере оценили его лет через двадцать, когда нация «повзрослела».
В 1870-е начался процесс переосмысления истории страны. Финские историки стали говорить, что «шведские времена» принесли финскому народу угнетение и только под благодетельным скипетром Романовых нация расцвела. Встревоженные «шведоязычные» стали поговаривать, что пора бы уже притормозить с «финнизацией», а то резвые финские ребята вон как заговорили, мы тут уже чуть ли не оккупанты.«Ничего, это болезни роста», – успокаивали их радикальные «фенноманские» газеты «Литтературблад» и «Гельсингфорс моргонблад», выходившие на шведском.
ЕСЛИ МЫ ЕДИНЫ – МЫ НЕПОБЕДИМЫ
Тут самое время спросить: эти шведские люди – «фенноманы» – они что, блаженные идиоты? Не ведали, что творят? Да нет, прекрасно ведали. А творили они единую политическую нацию – финляндцев.
Они просто просчитали, что альтернатива – это рано или поздно стать обычной российской Смоленской губернией (ее, кстати, еще в XVIII веке считали «не вполне русской»). А этого им не хотелось. Да, пока имперский Петербург позволяет тут разные вольности – вроде шведского государственного языка в управлении. Но пройдет несколько десятилетий, и логика строительства национального государства возьмет свое – начнутся унификация, русификация, приведение к единому стандарту. Противостоять этому маленькая окраинная провинция не сможет. Точнее, сможет, только если ее население станет единой политической нацией. Иначе Петербург просто сдует шведскую элиту как пену с кружки пива. И никто за нее не вступится: не всё ли равно будет полуграмотному финскому крестьянину, на каком языке подавать прошение властям – шведском или русском? Оба чужие. Совсем другое дело, когда речь пойдет о финском. Совсем другое дело, когда мы скажем финнам: да, мы говорим на разных языках, но ведь мы прекрасно понимаем друг друга, ведь у нас одна страна, одна история (классика финской литературы «Рассказы прапорщика Столя» Рунеберга о войне 1808–1809 годов решала именно эту задачу), у нас одна политическая нация. Так рассуждали финляндские шведы.
Момент истины наступил в 1900 году, когда царское правительство действительно решило ввести русский язык в делопроизводство Финляндии. И вообще – привести тамошние порядки в соответствие с общероссийскими. Ответом было единодушное сопротивление и шведов, и финнов. Дошло до убийства генерал-губернатора Николая Бобрикова террористом. Впрочем, это исключение – в целом протест носил вполне легальный характер.
Петербург поначалу решил, что это бузит шведоязычная элита (с таким уже сталкивались в Лифляндии). И сделал ставку на «простой народ»: в 1906 году царский указ сразу увеличил число избирателей в 10 раз – со 126 тыс. до 1,3 млн. Раньше голосовали только самые богатые, теперь – все, даже женщины впервые в Европе получили право голоса. Выборы в сейм предсказуемо выиграли социал-демократы, которые… категорически отказались присоединиться к российской социал-демократии в качестве «национальной секции». И столь же категорически отказались поддержать курс Петербурга на русификацию и унификацию. «Если у нас и есть разногласия со шведами, мы утрясем их между собой».
ОТВЕТНЫЙ ХОД ФИННОВ
Стратегия шведских «фенноманов» сработала. Финляндцы вне зависимости от классовых и языковых различий ощутили себя единой нацией.
При этом финляндский национализм носил уже не языковой, а конституционный характер. «Дело не в русском языке, – объясняли Петербургу, – а в том, что вы не имеете права принимать касающиеся нас решения без нашего согласия. Ваши действия антиконституционны».
Против единой позиции финнов и шведов имперское правительство мало что могло сделать в долгосрочной перспективе. Даже если бы Первая мировая окончилась победой России. Ну а уж в ситуации 1917 года двух вариантов не было – Финляндия отделилась.
И тут настал момент истины № 2. Финны имели полную возможность объявить о долгожданном построении «финской Финляндии» – их в ней было 88%. А заодно припомнить все исторические обиды и назвать кое-кого нехорошими словами. Риск был. И в разделенной стране так и произошло бы. Но Финляндия выбрала другой вариант. В 1921 году парламент подтвердил статус шведского как второго государственного языка. По факту он еще долго оставался первым в коммерции и науке. А в 1939–1944 годах символом национального единства стал этнический швед – маршал Маннергейм.
ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ ЛАТЫШЕЙ
Но не слишком ли всё это сложно и рискованно? Не проще ли было просто «ошведить» финнов? Вопрос резонный. На него дали ответ лифляндские немцы.
Первые латышские газеты – «Латвиешу авизес» и «Латвиешу ляужу драугс» – тоже издавали отнюдь не латыши, а немецкие пасторы. Другое дело, что они вовсе не собирались развивать таким образом латышскую литературу. Речь шла лишь о том, чтобы на доступном языке рассказать «ляуже» о необходимости чтить Бога в лице пастора и власть в лице барона.
Лучшей иллюстрацией стало основанное немцами Die lettisch-literarische Gesellschaft – «Латышское литературное общество» (его часто переводили как «Латвиешу драугу биедриба», ибо какая же литература у латышей?). В 1862 году это общество «друзей латышей» объявило о солидной премии за лучшее исследование на тему скорейшего их онемечивания.
Остзейцы тоже полагали, что им грозит русификация. И принимали встречные меры. «Онемечивание поселян латышского и эстонского племен еще не доведено до конца, но между ними уже есть так называемые полунемцы, – писал Вильгельм фон Бок. – Латыши охотно принимают от немцев образование, и если бы можно было добиться, чтобы русские хотя бы в течение нескольких десятилетий не тревожили, не подстрекали и не рассматривали беспрестанно крестьянских учреждений, то начавшееся развитие пошло бы наилучшим, здоровым, немецким ходом».
«Шведский» же путь остзейскими немцами был взвешен и признан негодным. «С такими маленькими народностями произойдет только как в басне с лягушкой», – писал Кайзерлинг, намекая на басню, в которой лягушка пыталась раздуться до размеров быка и лопнула. «Народ, насчитывающий 20 миллионов и более, – это нечто иное, чем народец численностью в миллион, который сможет лишь с трудом покрывать издержки, которые принесло бы ему наличие собственного культурного языка», – вторил ему Беркгольц. «Было бы противоестественно требовать от немцев Прибалтики добровольного отказа от существующей культуры, чтобы небольшая кучка эстонцев смогла фабриковать гомункул эстонско-национальной культуры. Инициаторы такого эксперимента рискуют увязнуть в тине варварства», – завершил дискуссию Эккард.
ИНТЕГРАТОРЫ XIX ВЕКА
В итоге выработалось четкое разделение на латышский крестьянский язык – Bauernsprache – и немецкий язык культуры и политики – Kultursprache. Хотите стать частью политической нации? Говорите по-немецки. И да, конечно, нужно будет признать… нет, не оккупацию – концепцию «немецкой Лифляндии». То есть порядок вещей, при котором земля принадлежит немецким баронам, политическая власть принадлежит немецкому дворянству и бюргерству, культурная и историческая идентичность формируется немецкими литераторами. Тогда мы позволим вам присоединиться к этой идентичности и поделимся тем, чем сможем и захотим. Используя современную латвийскую аналогию, вполне себе «интеграция по Элерте» с поправкой на XIX век.
Так вот латышам в массе своей такое предложение почему-то не понравилось. Нет, были отдельные «полунемцы», но младолатыши над ними начали смеяться уже в 1860-х. Бок напрасно грешил на вмешательство русских. Как раз Петербург к попыткам латышей «слиться в одну семью с великим русским народом», как писал Биезбердис в адресе Александру II, отнесся холодно. И тогда латыши сами взялись за дело. Пумпурс написал «Лачплесиса», а «Времена землемеров» вышли в 1879-м, всего на 8 лет позже финских «Семерых братьев».
Немцы тем временем витали в облаках. В Лифляндии живут не латыши и немцы, а лифляндцы, объединенные религией и культурой, всё незначительное различие которых – в языке, вещал пастор Вальтер. Но сколько ни говорили «халва», сколько ни писали остзейские публицисты про «лифляндскую Финляндию», а слаще во рту не становилось. К началу ХХ века ситуация на южном берегу Финского залива диаметрально отличалась от ситуации на северном.
Гром грянул в 1905-м, когда в Курземе и Видземе заполыхали баронские замки, а немцы кинулись за спасением в Петербург: «Пришлите казаков!». Шведы на том берегу залива только крутили пальцем у виска, глядя на это. Тогда пожар притушили, но еще через поколение, когда казаки «кончились», ни о каком втором госязыке – немецком – здесь не было и речи. А вскоре не осталось и самих немцев… Ни людей, ни даже топонимов.
Вот две стратегии государственного строительства. Одни пошли, казалось бы, по самоубийственному пути создания у себя под боком нового народа. А в итоге создали политическую нацию, превратили провинцию в страну, которая отстояла свою независимость. И позаботилась о том, чтобы два языка мирно ужились между собой.
Другие встали на позицию защиты своего языка и идентичности, за которой слишком уж просматривалось желание любой ценой сохранить сословные привилегии.
Для латвийских русских не надо писать былины про Илью Муромца и сочинять «Войну и мир». Всё уже имеется в наличии. Да и соотношение между русскими и латышами в Латвии куда как благоприятнее, чем между шведами и финнами. Но нет, латышский истеблишмент предпочитает идти по проторенной остзейской дорожке. Опыт тогдашних господ оказался ближе, а главное, он кажется проще и перспективнее. 150 лет назад немецким баронам тоже так казалось.
ЯНТАРНЫЙ МОСТ. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ. 2012. № 1 (5)