Предание о тайной любви Пушкина к императрице Елизавете Алексеевне, супруге Александра I, бытует уже более полутора столетий… В свое время автор статьи, Леонид Аринштейн, проанализировал эту легенду в книгах «Пушкин: “Видел я трех Царей…”» (М., 1999) и «Пушкин: Непричесанная биография» (4-е изд. М.,2007). В настоящее время подготовлена к изданию его новая книга «Пушкин: и про Царей, и про Цариц», куда вошли сенсационные материалы, недавно обнаруженные в государственном архиве Российской Федерации.
« ВЕЛИЧАВАЯ ЖЕНА»
Исповедальной осенью 1830 года, проклиная легковесные увлечения молодости и мысленно прощаясь с теми, кого он действительно любил, Пушкин вспомнил и некую таинственную даму, в описании которой употребил самые высокие и благородные выражения: «величавая жена», «строгая краса ее чела», «очи светлые, как небеса». Вспомнил в стихотворении, которое принято считать загадочным:
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
Собственно, всё это не столь уж загадочно. Из первых же совершенно прозрачных строк явствует, что воспоминание обращено к ранним лицейским годам жизни поэта. Царскосельский парк («великолепный мрак чужого сада») списан буквально с натуры. Зная характерную для поздней лирики Пушкина метафорику, можно понять и кто была «величавая жена», хранившая надзор над школой. Патронировать Императорский Царскосельский лицей могла в то время только одна женщина — супруга основателя Лицея Александра I, Елизавета Алексеевна. О ней и идет речь в стихотворении.
Над стихотворением невидимо, но вместе с тем почти физически ощутимо витает тень великого Данте Алигьери.
Первый же стих «В начале жизни. . .» перекликается с первым стихом «Божественной комедии»: Nel mezzo del cammin di nostra vita — дословно: «В середине жизненного пути». Поэтический образ «смиренной», «величавой жены», отнесенный в стихотворении к Елизавете Алексеевне, восходит к дантовскому описанию Беатриче… Наконец, «В начале жизни…» написано терцинами (довольно редкими в русской поэзии XIX века), сама форма которых как будто вобрала в себя возвышенное чувство любви и поклонения, которое Данте питал к Беатриче. И, может быть, в этом — главный смысл стихотворения.
В девятнадцатом веке о подобной любви можно было только мечтать. И Пушкин мечтал.
Казалось бы, это совсем не похоже на Пушкина, любовные увлечения которого, в том числе и весьма легковесные, хорошо известны. Но таков уж был внутренний мир Пушкина, полный самых противоречивых страстей. Его эмоциональный диапазон был чрезвычайно широк. Он мог волочиться за женщиной только потому, что ощущал ее доступность. Он мог влюбиться нежно и сердечно, как, например, в лицейские годы в Наталью Кочубей и Екатерину Бакунину. Его обуревали желания и страсти («бешенство желаний», «любовный пыл» — выражения самого Пушкина), как, например, к Амалии Ризнич. Но он мог глубоко и беззаветно любить, отлично сознавая, что никогда не будет обладать той, кого обожествлял в своем сердце. Одно не исключало другого. Без понимания этого обстоятельства невозможно понять ни лирику Пушкина, ни его судьбу. Стихотворение «В начале жизни…» наводит на мысль, что первой недосягаемой любовью мечтательного юноши была та, кого он благоговейно воспел в этом стихотворении, — императрица Елизавета Алексеевна.
Он увидел ее впервые 19 октября 1811 года на торжественном открытии Лицея, где присутствовала вся императорская семья. Она была еще молода и удивительно привлекательна. Но дело было даже не в ее внешности. Поэт увидел ее в день торжества, когда его эмоциональный мир был предельно напряжен и открыт впечатлениям. Она как бы олицетворяла собой всё прекрасное, что происходило в тот день. Она стояла на вершине удивительной пирамиды, какой была в то время Российская империя в ореоле почти божественной красоты.
«И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему…», —
напишет он позже. Именно это неизгладимое впечатление подсказало ему терцины «В начале жизни…», обращенные к памяти уже покойной в то время императрицы Елизаветы Алексеевны. В черновиках он прямо говорит об этом:
Но лик и взоры дивной той жены
В душе глубоко напечатлены…
Стихотворение подтверждает, что, отождествляя себя с великим итальянским поэтом, Пушкин имел в виду не только его поэтический дар, но удивительную способность любить, поклоняться любимой женщине и пронести это чувство через всю жизнь.
«ВЕЛИ ОНА — ВЕСЬ МИР ОБИЖУ»
В том же 1830 году, когда появились терцины «В начале жизни. . .», было написано и другое стихотворение, имеющее с ними немало общего, — «Паж, или Пятнадцатый год». И в том, и в другом случае идет речь о романтическом юноше, почти мальчике, страстно влюбленном в прекрасную даму, много старше его по возрасту и по положению. В обоих случаях явственно различимы реалии лицейской юности самого поэта:
Пятнадцать лет мне скоро минет;
Дождусь ли радостного дня?
<…>
Уж я не мальчик – уж над губой
Могу свой ус я защипнуть;
Я важен, как старик беззубый;
Вы слышите мой голос грубый,
Попробуй кто меня толкнуть.
Заметим, что описание это почти дословно совпадает с черновым наброском, прямо относящимся к лицейским годам поэта:
И говорить старался басом
И стриг над губой первый пух.
Собственно, и сама идея вести лирический монолог от имени пажа подсказана конкретным воспоминанием лицейской поры. Дело в том, что в подготовку лицеистов одно время предполагалось ввести своего рода «придворную практику» – дежурство в качестве пажей при императрице. Проект этот не был осуществлен и быстро забылся всеми. Всеми, кроме Пушкина. Воспоминание об этом сохранилось в его душе и много лет спустя нашло выход в стихотворении, расцвеченном его поэтической фантазией:
Я нравлюсь дамам, ибо скромен,
И между ими есть одна…
И гордый взор ее так томен,
И цвет ланит ее так тёмен,
Что жизни мне милей она.
<…>
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву…
Хотите знать мою богиню,
Мою севильскую графиню?..
Нет! ни за что не назову!
Если же заглянуть в черновики, где у Пушкина, как правило, факты реальной жизни выступают еще в не завуалированном виде, то и события, к которым относится стихотворение, и прообразы пятнадцатилетнего пажа и севильской графини окажутся еще яснее:
Вели она — весь мир обижу,
Пройду от Стрельны до Парижу,
Рубясь пешком иль на коне.
Оказывается, дело было вовсе не в Испании, а в России, и паж был определенно русский и жил где-то в пригороде Петербурга, а не в Севилье! Он даже порывался пройти вместе с русской гвардией (дело было во время войны с Наполеоном) весь путь «от Стрельны до Парижу», как того желала императрица. Последнее особенно знаменательно. Как известно, значительная часть русского общества разделяла мнение фельдмаршала Кутузова о том, что войну следует ограничить выдворением наполеоновских армий за пределы России. Император колебался. Императрица же настаивала на преследовании Наполеона «до Парижу»…
« СВЕТ НЕБЕС, СВЯТАЯ РОЗА»
Еще в лицейские годы Пушкин посвятил императрице два стихотворения: «Стансы», написанные по-французски в 1814 году, и «Роза» (немецкий перевод «Розы» напечатали в Германии — на родине Елизаветы Алексеевны — за пять лет до первой публикации стихотворения в России).
К 1819 году относится стихотворение, уже прямо адресованное Императрице, – «Ответ на вызов написать стихи в честь Ее Императорского Величества государыни императрицы Елизаветы Алексеевны». Стихотворение свидетельствовало, что Пушкин был замечен императрицей: через свою фрейлину Н.Я. Плюскову она дала понять Пушкину, что хотела бы, чтобы он посвятил ей стихотворение. Был ли причиной тому успех стихотворения «Роза» или какие-то иные мотивы, мы не беремся судить. Но факт остается фактом: в ответ на приглашение Пушкин пишет стихотворение, в котором прямо и открыто признается в исключительном отношении к императрице:
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден Царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой…
То, что в окончательном варианте Пушкин даже приглушил обуревавшие его чувства, выясняется из черновиков, пестрящих вычеркиваниями вроде: «Я пел в восторге, в упоенье… Любовь… любовь, надежду… прелесть…».
Стихотворению этому суждено было сыграть важную, быть может даже решающую роль в дальнейшей судьбе Пушкина.
Получив стихотворение, Елизавета Алексеевна поблагодарила поэта и передала ему обязательный в подобных случаях подарок.
Однако благодарность императрицы оказалась гораздо более глубокой и весомой, в чем Пушкину пришлось убедился несколько месяцев спустя.
В начале 1820 года над головой Пушкина начали сгущаться тучи. Его вызывающе разгульный образ жизни, религиозное и политическое вольномыслие, бесчисленные эпиграммы, порой даже не им сочиненные, но ему приписываемые, вызвали к нему стойко отрицательное отношение императора Александра Павловича. Гром прогремел, когда императору была доложена ода «Вольность», где поэт открыто говорит о самой запретной в то время теме — убийстве императора Павла. Пушкина вызвали к военному генерал-губернатору столицы М.А. Милорадовичу, было дано указание произвести обыск на квартире поэта. Дело запахло Сибирью. Соответствующее распоряжение уже было подготовлено, однако внезапно все изменилось.
Здесь в официальных биографиях Пушкина возникает некоторая неясность. Биографы туманно говорят о друзьях поэта, якобы ходатайствовавших перед царем о его участи. В действительности, ходатайствовал один Карамзин, но и он обратился не к царю, а к царице. Судя по результату, заступничество императрицы было очень энергичным. Заставить императора укротить свой гнев настолько, чтобы вместо ссылки в Сибирь или на Соловки отправить Пушкина в порядке перевода по службе в цветущую Бессарабию, могла только она…
Пушкин отлично знал, кому он обязан спасением (недаром в поисках заступничества он обратился именно к Карамзину, у которого, как он знал, были хорошие личные отношения с императрицей). В его отношении к Елизавете Алексеевне возник новый и очень важный импульс. Та, которую он боготворил, смело и открыто защитила его, вмешалась в его судьбу. Мысли и чувства, которые испытал при этом Пушкин, вероятно, лучше всего переданы в написанной им много лет спустя заключительной «Сцене из рыцарских времен»:
Р ы ц а р и.
Славная песня! прекрасная песня! — ай-да миннезингер!
Р о т е н ф е л ь д.
А все-таки я тебя повешу. Р ы ц а р и.
Конечно — песня песнею, а веревка веревкой. Одно другому не мешает.
к л о т и л ь д а.
Господа рыцари! Я имею просьбу до вас — обещайтесь не отказать.
Р ы ц а р ь.
Что изволите приказать?. . к л о т и л ь д а.
Нельзя ли помиловать этого бедного человека?. . .
Песню, которую поет Франц в этом произведении, – «жил на свете рыцарь бедный» – Пушкин написал раньше, примерно за год до стихотворений «В начале жизни…» и «Паж, или Пятнадцатый год». Внешнее сходство этих трех стихотворений очевидно. Всем трем придан средневековый колорит, все три стилизованы под средневековые поэтические формы, во всех трех идет речь о возвышенной любви, причем паж влюблен в земную женщину, мальчик из школы в «величавую жену», в описании которой проглядывают неземные черты, а бедный рыцарь — уже прямо в Мадонну.
Огромное нервно-эмоциональное напряжение, сопровождающее творческий процесс создания подобных произведений, требовало разрядки. Такой разрядкой для Пушкина были иронические концовки стихотворений, в основе своей напряженных и далеко не ироничных. Так было и с легендой о бедном рыцаре: Пушкин завершает ее строфами, иронически травестирующими события перед его высылкой из Петербурга — т. е. обвинения (во многом ложные) в прегрешениях царем
и заступничество императрицы:
Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
(В черновом варианте было: «Непристойно волочился».)
Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в Царство вечно
Паладина своего.
В «Сценах из рыцарских времен» тема любви главного героя к недоступной для него по своему положению даме составляет одну из центральных сюжетных линий. Такое предположение впервые высказал в 1935 году С.М. Бонди, прекрасно понявший аллегорический смысл обоих произведений:
«Под видом романса о рыцаре, безнадежно влюбленном в Богородицу, он <Франц> рассказывает о своей любви к недоступной для него по своему высокому положению клотильде… Вступившись за Франца и избавив его от виселицы, Клотильда, можно думать, поняла аллегорию, заключенную в песне». При этом Бонди отмечает характерную описку Пушкина: «Прин<цесса>» вместо Клотильда перед словами: ”Нельзя ли помиловать этого бедного человека…“».
Кстати, и начало приведенного выше эпизода (от слов «Славная песня!» до «Песня песнею, а веревка веревкой. Одно другому не мешает») представляет собой, по нашему мнению, ни что иное, как ироническое обыгрывание Пушкиным поступка императора. Пушкин, безусловно, знал, что Александр I ценил его поэтическое дарование, что не помешало ему отправить поэта в ссылку (известна, например, фраза императора Александра, сказанная им о Пушкине в 1821 году: «Жуткий тип, но огромный талант»).
Заступничество Елизаветы стало переломным моментом в отношении Пушкина к императрице. Участие, которое она приняла в его судьбе, оживило в душе Пушкина чувства, которые в бурях петербургской жизни, возможно, стали уже тускнеть. И не только оживило. Недосягаемая императрица в какой-то мере спустилась для него с неба на землю. Своим заступничеством она как бы ответила на его возвышенную любовь и тем самым стала ближе, человечнее, осязаемее.
Вероятно, к тому же времени относится и другое событие, оказавшее влияние на отношение Пушкина к императрице: поэт узнал, что в молодые годы Елизавета Алексеевна весьма ловко наставляла рога своему венценосному супругу. Услышать такое Пушкину было вдвойне, даже втройне приятно. Во-первых, он, мягко говоря, недолюбливал Александра — сочинял на него эпиграммы и вообще как мог «подсвистывал ему» (выражение самого Пушкина). Во-вторых, в обществе не было большим секретом, что Александр много лет почти открыто жил с Марией Антоновной Нарышкиной. Елизавете Алексеевне — как считали, брошенной и забытой — все, понятно, сочувствовали. Оказывается, всё было не совсем так! Елизавета Алексеевна, говоря современным языком, сумела вполне симметрично ответить своему неверному супругу. Справедливость восторжествовала. А Александр Сергеевич всегда был на стороне справедливости. И наконец третье, отнюдь не маловажное. Раз «добродетель на троне» (опять-таки слова Пушкина) не исключает близости с обыкновенными людьми, то может быть когда-нибудь… Возвышенная любовь поэта к императрице всё более и более перемещалась, во всяком случае, в его воображении, в плоскость плотских помыслов.
Так или иначе, но незадолго до отъезда на Юг, то есть весной 1820 года, Пушкин прочитал Соболевскому стихотворение «Прозерпина», в центре которого — образ гордой Царицы, позволяющей ласкать себя простому юноше. Мифологические одежды почти не скрывают того, о чем говорит и, вероятно, мечтает поэт:
Пред богинею колена
Робко юноша склонил.
И богиням льстит измена:
Прозерпине смертный мил.
Ада грозная Царица
Взором юношу зовет…
<…>
Прозерпина в упоенье,
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
Но бегут любви часы…
Близкую к этой ситуацию Пушкин нашел также в пьесе Альфиери «Филипп», по которой он впоследствии создал собственный поэтический вариант монолога неверной жены-королевы:
Сомненье, страх, порочную надежду
Уже в груди не в силах я хранить;
Неверная супруга я Филиппу…
И если в «Прозерпине» любовная тема не выходит за пределы эротических сцен, то здесь главное, что интересует поэта, — это психологический аспект супружеской неверности на царственном уровне.
«ANGEBRANNT»
Как видим, слухи о супружеской неверности царицы не на шутку взбудоражили воображение поэта. Но имели ли они под собой основание? Имели.
Елизавета Алексеевна вела дневник, в котором, начиная с 1803 года, подробнейшим образом записывала все перипетии своей романтической влюбленности в Прекрасного Кавалергарда. Со временем романтическая влюбленность переросла в любовную связь и завершилась рождением у императрицы внебрачной дочери, прожившей всего полтора года.
После смерти Елизаветы Алексеевны император Николай Павлович, ознакомившись с ее дневником и посоветовавшись с матерью и женой, счел за благо его сжечь. Но рукописи, как известно, не горят. Или по крайней мере сгорают не полностью. Несколько страниц дневника (вполне достаточных для уяснения общей картины) сохранились и на этот раз. Вот некоторые выдержки из этих сохранившихся записей:
«Воскресенье 15 марта 1803 г., в карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt, думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви…
Вторник 24 марта… После обеда я случайно глянула из окна диванной комнаты на набережную, когда он проезжал, он не мог меня видеть… Но это мгновение произвело во мне извержение вулкана, и часа два потом кипящая лава заливала мое сердце…
Четверг 30 июля… чувство развилось за этот день больше, чем за год… angebrannt без видимой причины»1.
И дальше в том же духе. И везде снова и снова — «я горю», «я горю», «я горю» («angebrannt»). Записи в дневнике сделаны по-французски, но слово angebrannt Елизавета Алексеевна записывает на своем родном немецком языке. В контексте записей его лучше всего перевести пушкинским стихом:
В крови горит огонь желанья…
Но читаем записи дальше:
«Четверг 23 апреля… В театре… проходя перед ним, забывши стыд, бросила на него взгляд…
Понедельник 27… Мои неосторожные нежные взгляды.
Суббота 20 июня… Пленительные мгновения! Взаимное влечение, неповторимая встреча глаз…»
Ада грозная Царица
Взором юношу зовет…
Пушкин, понятно, не мог знать содержание тайного дневника императрицы, но в способности точно угадывать и воспроизводить любовные сцены ему не откажешь.
Похоже, поэт угадал и то, что было на страницах дневника, сожженных Николаем I:
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
Но бегут любви часы…
Жаль, что соответствующие записи погибли. Впрочем, из других источников известно, что во время пребывания императрицы в Каменноостровском дворце летом 1805 года кавалергард чуть ли не еженощно проникал через окно в ее спальню. Окна во дворце были высоко, но, похоже, кавалергард был достаточно ловок и к тому же не робкого десятка. Тем не менее, полтора года спустя он скончался в возрасте 25 лет. Была ли это естественная смерть от чахотки (официальная версия) или результат покушения, читателю предоставляется рассудить самому: у нас на этот счет сведений нет…
Судьба распорядилась так, что в начале 30-х годов — то есть уже после смерти императрицы и после женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой — ему довелось узнать еще некоторые подробности этой любовной истории. Подробности имели самое прямое отношение к семье Натальи Николаевны и в конечном счете к самому Пушкину.
Суть дела заключалась в том, что влюбленная в Прекрасного кавалергарда императрица приревновала своего героя к восемнадцатилетней фрейлине Z. — по общему признанию, девушке необычайной красоты. Ситуация более чем тривиальная и многократно использованная в песнях, романах, сказках и т.д.
Вот как это выглядит на уцелевших от огня страницах дневника Елизаветы Алексеевны:
«1 января 1804… вечером большой бал, поначалу ничего, заметила после, когда танцевала полонез. Вскоре затем он тоже стал танцевать и разговаривал очень весело и увлеченно с маленькой Z.; рассердилась…»
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет!..
<…>
«…Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!..»
Пушкин сочинил«Сказку о мертвой царевне…», откуда взяты эти стихи, тридцать лет спустя после описываемых событий, но всего через несколько дней после того, как бывшая фрейлина Z., изрядно за это время постаревшая, в очередной раз поведала ему свою печальную историю. Но об немного позже, пока же вернемся к дневнику Елизаветы Алексеевны:
«Среда, 6 января 1804 г., Крещение… Pr. <княгиня Н.Ф. Голицына> заехав домой… застала у себя la Sourse3, которая подтвердила ей, что я не ошиблась, и пересказала ей разговор с Заг.<ряжской>, который чуть не свел меня с ума».
В своей сказке Пушкин заставил разгневанную царицу высказаться гораздо более определенно:
Но как сметь, как можно ей
Быть меня, меня милей!
Вслед за тем царица из сказки спешит поскорее отделаться от молодой соперницы. В том же направлении движется мысль Елизаветы Алексеевны. Правда, отправить молодую девушку в глухой лес на съедение волкам она, понятно, не могла. Но отправить ее куда подальше от Петербурга и отлучить от дворцовой жизни, приложив для этого некоторые усилия, было вполне возможно.
Здесь необходимо небольшое пояснение. Увольнять или изгонять фрейлин в Александровскую эпоху было не принято. Это были дочери или племянницы представителей высших аристократических кругов, обладавших определенным иммунитетом, который гарантировался высокими связями, покровительством и т.д. Фрейлины оставляли свое место лишь тогда, когда выходили замуж. Их мужьями становились, как правило, молодые люди из самых знатных семей, и такое замужество лишь укрепляло их положение при дворе и в обществе. Во всяком случае, почти никто из них, выйдя замуж, не покидал двора и не уезжал из Петербурга. Разве что в Лондон или в Париж.
Фрейлина Z. — Наталья Ивановна Загряжская, племянница графа кирилла Разумовского, родственница князя Потемкина, признанная красавица — при нормальном течении событий могла рассчитывать на самую блестящую партию. Но ревность императрицы разрушила все ее планы и надежды. Ее выдали замуж за новоиспеченного дворянина Николая Афанасьевича Гончарова4, которого тотчас отправили на секретарскую должность к московскому генерал-губернатору…
По существу Елизавета Алексеевна навсегда вычеркнула Наталью Ивановну из петербургской светской жизни. Вычеркнула с той же эгоистичной жестокостью, с какой сказочная царица пыталась лишить жизни молодую царевну. И что было особенно обидно Наталье Ивановне: обе ее сестры, отнюдь не обладавшие ее внешними данными, как раз и сделали ту самую светскую карьеру, в которой судьба отказала ей. Софья Ивановна, пробыв еще несколько лет фрейлиной, вышла замуж за графа Ксавье де Местра и после еще нескольких лет в Петербурге уехала с ним в Италию. Старшая сестра Катерина Ивановна от царского дворца так и не оторвалась, оставаясь влиятельной фрейлиной до конца своей жизни.
Наталья Ивановна так никогда и не оправилась от удара, нанесенного ей императрицей. Может быть, еще и потому, что ее семейная жизнь сложилась не слишком счастливо… тем не менее, она родила трех сыновей и трех дочерей. Младшую в честь матери окрестили Натальей. По этой или по какой другой причине, она, в отличие от двух других сестер, унаследовала былую красоту матери. Восемнадцати лет Наталья Николаевна стала, как известно, женой Александра Сергеевича Пушкина. В силу этого обстоятельства она переехала в Петербург и вскоре заняла при дворе примерно такое же место, какое должна была занять ее мать, если бы не была изгнана из столицы.
Но… Едва всё начало возвращаться на круги своя, как появился еще один кавалергард. И если первый, влюбившись в Наталью Ивановну, испортил ей жизнь и, между прочим, погиб сам, то второй, влюбившись в Наталью Николаевну, отнял жизнь у ее мужа.
Круг замкнулся…
В августе 1833 года по пути на Урал Пушкин остановился в Яропольце у своей тещи. Его поразило убожество жизни Натальи Ивановны — резко контрастирующее с имперским великолепием петербургских дворцов и салонов, где вращались ее сестра и дочь.
«Много говорили о тебе, – пишет он через день Наталье Николаевне,— и о катерине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее (выделено мною. — Л.А.), однако с меньшей уже горечью. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды…».
Пушкин провел в Яропольце два дня в долгих разговорах с Натальей Ивановной и, может быть, впервые осознал ту бездну несправедливости, в которую вверг ее гнев императрицы…
Именно тогда Пушкин начал «Сказку о мертвой царевне…», в которой можно найти немало параллелей к судьбе Натальи Ивановны. Вероятно, впечатления от услышанного в Яропольце были довольно сильные, иначе трудно объяснить, почему во время долгого и тяжелого по тем временам путешествия (Петербург — Москва — казань — Симбирск — Оренбург — Уральск — Болдино), насыщенного делами и встречами и имевшего к тому же определенную цель — бор материалов для истории Пугачевского восстания, — Пушкин отвлекся на сочинение ничего не имеющей с этим общего сказки, законченной им уже 4 ноября того же года.
Кстати, сказка завершается хотя и запоздалой, но счастливой развязкой, как это и виделось Пушкину безмятежной осенью 1833 года.
Дантес появится лишь в январе 1834-го…
Леонид Аринштейн
ЯНТАРНЫЙ МОСТ. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ